Случилось то ночью, отчего Карл, крики невестки услыхав, всполошился да сбежал к ней в чем есть — без парика, в колпаке ночном и халате.

Яков — тот при Дуняше уж был, на колени в изголовье встав, волосы ее, от пота холодного спутанные, гладил да растерянно по сторонам глядел, не зная, чего делать.

Крикнул Карл слуг, дабы те свечей поболе несли, да велел немедля бежать за бабкой-повитухой. Сам подле сына и невестки встал, вздыхая да головой качая.

Привели бабку, та, юбки задрав, глянула на Дуню да велела немедля печь топить и воду греть. И, вздохнув, сказала:

— Тоща больно девка, сразу, чай, не родит! Дуняша к тому времени уж криком кричала, губы от боли в кровь кусая да руку Якова что было сил сжимая, глядела на него широко раскрытыми глазами, в которых были боль и страх.

— Что ж делается-то, батюшка! — в отчаянии вскричал Яков, по Дуне своей страдая, да ничем ей помочь не умея. — Да ведь кричит же она!

— Оттого и кричит, что разрожаться начала! — спокойно сказала бабка-повитуха. — Видно, дите крупное идет! А ну — ступайте отсель. Нечего вам при том быть! Чай, ей все равно не поможете.

Встал Яков, бабки послушавшись, хоть Дуняша за него руками цеплялась, от себя не пуская.

— Ты брось это, девка! — прикрикнула на нее сердито бабка. — Тебе не о муже — о дите ныне думать надобно! Да тужиться, дабы его из нутра своего выкинуть!

Тужится Дуняша, кричит, да уж не только по-русски, но и по-персиянски тоже, вперемешку слова путая.

— Ой, боже мой — спаси и помилуй!..

Да видно, отвернулся бог от Дуни, измену ей не простив, отчего она криком исходит.

— Ой, худо мне, ой, мамочка моя, — помилосердствуйте!.. И слышат крики ее Карл с Яковом, что за дверью стоят, прислушиваясь и пальцы на руках ломая.

Невмоготу им слышать плач, стоны и мольбы Дуняши.

Но вдруг стих крик, да вместо него иной прорезался — тихий, писклявый, детский.

— Уф!.. — сказал облегченно Яков.

— Слава богу! — перекрестился истово Карл. — Разродилась-таки сердешная!

Тут бабка-повитуха из-за двери вышла. Сказала:

— Вышло дите...

— Ну?!

— Малец у вас!

Улыбнулись разом Карл и сын его Яков — наследник у них, что герб их унаследует и фамилию их продолжит и дело!

Мальчик!

Сын!

И внук!

Радуются они, да не радуется отчего-то повитуха, пальцем их к себе маня.

Приблизились к ней Карл с Яковом.

Перекрестилась повитуха, на иконы глядя, да молвила:

— Дите крепкое народилось, да как вынули его — закричало сразу и ножками бойко засучило, что знак добрый! А девка-то плоха — кровь с нее течет так, что ничем не унять. Как бы худа не было!

Услышав такое, бросился Яков в дверь.

А за ним, поспешая, Карл.

Лежит Дуняша, по кровати разбросавшись, сама вся мокрая и бледная как смерть. А над ней, склонясь, суетятся девки, простыни прикладывая, кои вскорости кровью набухают, черными от нее становясь. И как несут они их, с них на пол черным же капает!

Упал Яков на колени пред Дуней своей, за руку схватил да целовать ее стал.

А та на него не смотрит, но, голову выворачивая да с подушки подымая, силится дите свое углядеть, что теперь в корыте обмывают.

— Как же так? — шепчет, боится Яков.

— То дело обычное, — отвечает ему ко всему привычная повитуха. — Одна баба, хоть простолюдинка, десять ребятишек выносит да родит, а другая, хоть и из господ, а и одним не разродится, померев!

— Да неужто сделать ничего нельзя? — вскричал Яков.

— На все воля божья, — ответила повитуха. — Угодно ему будет — жива останется. А нет — к себе ее призовет!

И слышит Яков, будто зовет его к себе Дуняша. Приблизился он к ней.

— Не забижай сыночка нашего! — просит она. — Да назови его в честь отца моего Федором! А коли новую жену в дом приведешь, что станет для него мачехой, то пусть она любит его как родного!

Заплакал Яков, хоть обещал ей просьбу ее исполнить.

И боле Дуня уж ничего не сказала, вовсе ослабев и от того чувств лишившись. Но хоть лишилась она чувств, да только руку Якова не отпустила до самого своего конца!

И, держа его, бормотала что-то по-русски и персиянски и хоть всех слов расслышать было нельзя, но понял Яков и Карл тоже, что говорит она про шаха, у коего наложницей была, и про подарок его, который от всех несчастий должен был ее уберечь силой своей волшебной, да не уберег, ибо отдан был помимо воли ее, через что принес ей погибель!..

Неужто и впрямь — заколдованы были те камни, и оттого лишь она жизни лишается, что без защиты их осталась?!

Забилась Дуняша, закричала, захрипела да, изогнувшись станом своим, померла, на подушки тихо опустившись.

Упал Яков в изголовье ее, и зарыдал навзрыд, и стал целовать мертвое лицо ее, судьбу свою кляня и уж ничему не радуясь — ни жизни своей, ни наследнику — ибо потерял самое дорогое, что было у него, — ненаглядную свою Дуняшу!

И стоял над ним его отец Карл, и хоть не плакал, хоть терпел, ибо не подобает старому вояке, что тысячи смертей повидал, да сам не одного ворога сгубил, слезы на волю пущать — все ж таки хмурился, хлюпал носом и вздрагивал плечами. И глядя на мертвое лицо Дуни, вспомнил отчего-то милую свою Аксинью, что была столь же молодой, да из-за любви к нему в реке Яузе утопилась...

Схоронили Дуняшу... Да выбрали место ей на кладбище подле жены Карла и матери Якова — Аксиньи, куда уж вместе теперь ходить стали, каждый свою любовь вспоминая и оплакивая.

Так не стало Дуни... Но хоть не стало ее, да продолжился ею род Густава Фирлефанца, ювелира из Амстердама, коего царь Петр на рентерею поставил, да через то, хоть сам о том не ведал, всех предков его накрепко к ней привязал!..

Послесловие

Ну вот и дождались!.

За окном тихо, хлопьями падал снег, нарастая пышным сугробом на подоконнике. Да по другую сторону стекла был такой же точно, хоть и рукотворный, сугроб из ватина, коим от холодов прокладывались рамы.

— Тихо-то как! — удивленно сказал Мишель, заглядывая в темные стекла.

Хоть на самом деле не было тихо, хоть где-то слышались редкие, похожие на сухие щелчки и уж привычные для слуха винтовочные выстрелы. Но, может, это кто всего лишь от радости стрельбу учинил. Во что хотелось верить...

Когда-то Мишель ждал этого дня боле всех других.

Ждал, что вот отец отворит дверь, и дворник, стряхивая с ног и шапки снег, занесет в прихожую елку, которая будет пахнуть лесом, морозом и скорым праздником. И всю ночь он не будет смыкать глаз, с нетерпением ожидая утра, когда они достанут из кладовки коробку с украшениями. И как наступит утро, маменька позовет няню и кухарку, и станут они все вместе наряжать елку шарами и ватными фигурками и привязывать к веткам маленькие подсвечники, куда втыкать тонкие восковые свечки.

А потом наступит ночь, и он будет стоять подле окна, прижимаясь лбом к холодному стеклу, глядя во все глаза, дабы не пропустить, увидеть, откуда придет новый год. И батюшка с матушкой будут, посмеиваясь и переглядываясь, стоять подле него и тоже глядеть в темноту, и обязательно увидят, как летит мимо окошек старый год и его догоняет новый, и станут ему на него указывать, а он, как всегда, не успеет ничего разглядеть и оттого обидится и станет плакать...

— Что там? — тихо спросила Мишеля незаметно подошедшая к нему сзади Анна, трогая его за плечо.

— Что?.. Нет, ничего, — ответил Мишель. — Тьма египетская, даже окна не светятся.

— Это лишь кажется, — сказала Анна. — Там тоже есть люди. И у них тоже праздник. Пошли, нас уж ждут, — потянула она его за собой от темного провала окна.

— Да-да, конечно, — кивнул он...

На улице было черно, холодно и безнадежно, а там, позади, сухо потрескивали в раскаленной «буржуйке» поленья, да горели, плавясь, поставленные в подсвечники свечи, потому что электричества вновь не было. И оттого было очень уютно, хоть, если зайти в соседние комнаты, изо рта повалит пар и станет виден ползущий по стенам иней. Нуда это никого уж не смущает. Привыкли.